Сердце и кости - Олег Лунев

– Смотри, там сойка! – воскликнула Жиль, тут же поскользнулась и чуть не упала. Чтобы удержать равновесие, она вцепилась ногтями в его ладонь.

– Осторожно, не падай. Где она? – ответил Георг, глядя туда, куда показывала Жиль. Но сойка упорхнула.

– Была там, на ветке, – ответила Жиль виноватым тоном.

– Здесь много птиц, – ответил Георг, – мы почти на месте… Если белки ничего не испортили, будет даже горячая вода…

– Какие белки? – недоверчиво спросила Жиль, улыбаясь.

– Я поручил им присматривать за домом… – продолжал Георг, стараясь сохранять серьёзное лицо. Царапина на руке приятно зудела.

– Ты это придумываешь! – Она легонько ткнула его локтем в бок, Георг усмехнулся и помог ей сделать последний рывок на холм. Они подошли к дому.

Доски, гвозди и бетон терпеливо дожидались возвращения человека. Им невдомёк, что сами по себе они никому не нужны. Но у вещей есть и другая черта: они имеют власть над людьми. Мысли Георга вернулись к теме смерти: он думал, что человек так несчастен перед лицом неминуемого конца потому, что он видит как вещи вокруг него продолжают жить пока он стареет и закрывает в последний раз глаза. Несправедливость этого закона природы не даёт покоя. Пока жив, ты можешь успеть создать прекрасные вещи, но тебе не взять их с собой в смерть. Диоген давно мёртв, а египетские фараоны томятся под стеклянными колпаками музеев вместо того, чтобы пировать за мраморными столами в прекрасных одеждах, в которых они были погребены.

Можно создать великое, замахнуться на вечность, но в истории всё равно будешь жить не ты сам, а что-то, что когда-то было твоей частью. Жить во времени и уметь его отмерять не значит держать его в своей власти. Всему своё время, и время всякой вещи под небом. Оно не считается ни с чем, оно замкнуто само на себе и не может ни вырваться из себя, ни изменить своё убегание. В этом человек и время едины, и это единство мы называем судьбой.

Но Жиль верила, что она может встать над этим вечным таянием льда. Однажды она рассказала Георгу о Темпусе – мифической фигуре, которую древние римляне олицетворяли со Временем. Темпуса изображали в виде крылатой мужской фигуры, с козлиным ногами и косой в руках. Фигура Времени олицетворяла бренность и скоротечность всего живого, а потому ассоциировалась с символом Смерти. Георг подхватил мысль: в таком случае, едины и Время, и Смерть, и Судьба. Смерть предстоит каждому, течение времени приближает этот момент неуклонно, это судьба человека.

В том и дело, что сказать о Жиль, что она скоротечна или бренна казалось неверным. Даже её волосы: каждый волосок, который отпадает от неё, когда она расчёсывается, ложится на землю и остаётся там неизменным, и так и пребудет до самого конца света. Георгу понравилась эта поэтическая мысль, и он поделился с ней с Жиль. Она внимательно слушала его, пока он говорил о римском божестве, но как только заговорил о ней, она помрачнела и ещё долго была особенно печальной.

Всё равно так Георг чувствует, а если он и ошибается, то всё равно нет в мире ничего, что было бы для него важнее, чем её судьба и её время. Георгу нужна Жиль, поэтому он не будет спокойно смотреть, как она соскальзывает в сумрак.

2. Память

Георг сохранил у себя только одну фотографию. На ней он с родителями стоит на фоне этого дома. На матери бежевое пальто, у неё старомодная причёска. За ней стоит отец, он обнимает маму одной рукой, а другую держит в кармане джинсовой куртки. Сам Георг, маленький мальчик в тёмно-синем костюме, ростом до пояса родителям, стоит впереди. Мама положила свою руку ему на плечо, а отец немного хмурится. Маленький Георг тоже смотрит очень серьёзно, улыбается только мама. Георг не помнил этот день, но всегда чувствовал, что это было самый счастливый момент в его жизни.

Сам дом не вызывал у Георга никаких эмоций, и в то же время он всегда ощущал внутри себя сгусток недоверия к этому месту. Иногда Георг вспоминал о ночных кошмарах, которые мучили его детстве. Не было ничего реальнее этих снов наяву, он думал так и теперь. Хоть он и не боялся уже этого дома, и кошмары остались только в тёмной памяти, дом не был для Георга родным и безопасным местом, он не был для него собственно домом – местом, куда всегда можно вернуться, что бы ни случилось. Но он привёз сюда Жиль. Внутренняя жизнь, противоречивая и скользкая, как тающий лёд.

Вот они подходят к крыльцу, Георг погружён в себя, изучает смутно знакомые вещи и прислушивается к себе. Он насторожен, дышит тихо и медленно, он боится разрушить установившийся контакт, оторвать крылья этой бабочке эффекта. Он по-прежнему готов убеждать себя, что дом не вызывает в нём никаких эмоций, всё, что происходит с ним сейчас, невозможно зафиксировать, это можно только вынуть из глубин в гипнозе, в том состоянии души, в котором эти вещи обитают, и только на момент, – посмотреть на блёклые камешки, на которых обсохла вода и огорчённо отметить, что они уже не такие яркие, как на дне озера. Георгу кажется, что проходят часы, но на самом деле они просто поднимаются по ступеням. Раз, два, три. Память мышц, память сердца, память крови.

Массивные бетонные балки уходили глубоко в грунт и потому оползни, дожди, любая непогода такому фундаменту ни по чём. Дом был построен прадедом Георга. Его самого он видел только на фотографии и только раз: острый взгляд и суровое лицо, обрамлённое густой бородой. Дубовые поленья со временем стали только прочнее, а широкая лоджия, засыпанная листьями, была сделана уже его отцом. Георг сам принимал участие в стройке – учился забивать гвозди. На один из скатов крыши завалилось массивное сухое дерево, но дом не пострадал, а образ от этой детали только выиграл. Жиль должна быть в восторге. Они у самой двери.

– Ну, как тебе? – спросил он, помогая Жиль снять рюкзак. Он притянул её к себе, заглянул в расширенные зрачки, ловившие каждую деталь. Она сказала, что дерево на крыше – это нечто. Здесь она сможет работать, здесь она вылечится.

Георг повернул ключ, снял навесной замок и первым ступил за порог. Память тела заработала: он быстрыми движениями сложил все сумки в углу, нащупал в полутьме дверцу щитка и включил свет. Его руки немного дрожали. Георг уехал три года назад, и дом на первый взгляд прекрасно перенёс одиночество.

Есть такие люди, которым наедине с собой лучше всего. Георг любил быть один, он научился наслаждаться одиночеством. В детстве ему не хватало общения, это печалило его и заставляло думать над этим. Он не понимал, почему они живут здесь, где нет ничего, кроме красоты, которую не с кем разделить. Ночами, когда он не мог уснуть, Георг смотрел в окно. Лунный свет бликовал на листьях и покачивающихся деревьях. Со временем это зрелище принесло Георгу уверенность в том, что жизнь на самом деле – это бессмысленное мучение и спрятаться от него можно только в любви. А какое-то время спустя он понял ещё одну вещь: что любовь как яблоко с лезвием внутри, сладкий сок, а потом всё в крови. Вероятно, к таким выводам он пришёл бы и без помощи лунного света и умеющих молчать деревьев. В конечном итоге, не может не быть горьким тот пейзаж, на который смотришь честными глазами.

Теперь общество наоборот тяготило его. Жиль как-то сказала ему по этому поводу будто причина в том, что у него слишком широкое личное пространство: что Георг чувствует чересчур много лишнего и берёт в рассмотрение многое из того, что совсем не важно. Отсюда неловкость от контактов с людьми, он принимает их ближе, чем следует, отсюда неспособность отдохнуть от них потому что они всегда рядом. Георг не согласился с ней, ответив, что дело не в какой-то там ауре, а в генетической памяти и жизненном опыте из детства. Жиль тогда посмотрела на него с насмешкой и сказала, что он фрейдист таким тоном, будто это что-то плохое. Потом она принесла ему «Введение в психоанализ», и Георг прочитал его, но с ней так и не согласился. Георгу было не важно кто из авторов фрейдист, а кто нет, в первую очередь для него – ощущение истины, искры разумности в книге. Жиль, наоборот, обращала внимание не на то, что сказано, а на то, как говорятся слова. Она любила копаться в тонкостях интонаций, намёков, в ложных убеждениях и потайных смыслах, «Улисс» был её любимой книгой, о нём она могла говорить часами. В таком случае, фрейдистом была скорее она. В ответ на это она только добродушно рассмеялась и поцеловала его, слегка надменно. В ней всегда была эта надменность и жестокость, жестокость человека, родившегося среди червей и потому постоянно ищущего признания. Хотя кому как не ей было знать, что это стремление было следствием её собственного жизненного опыта и памяти генов. На это она тогда ответила, что всегда считала себя продолжательницей божественного рода какой-нибудь Гекаты.